Тод Гринуэй - Праздношатание[Полная версия]
Младенец учится, пристально глядя в лицо своей матери, разглядывая ее и слушая ее. В этом взгляде интенсивность, какой я никогда не видел у взрослых: вопрос серьезен, на кону — жизнь. Ребенок каким–то образом вычленяет из речи синтаксис и грамматику. Лингвистам этот процесс непонятен. Матери знают еще меньше лингвистов, но они понимают, что происходит. У меня есть запись из тех времен, когда мой старший сын учился говорить (первый ребенок лучше всего запоминается):
«В течение тех первых недель и месяцев Джон, бывало, смотрел мне в глаза и, казалось, задавал, сам не зная какой, вопрос. В глубине его глаз, несомненно, не было мыслей. Поэтому так странно смотреть в глаза младенцу. Иногда он хмурился и выглядел неизвестно почему обеспокоенным, но, возможно, я читал в его глазах свое собственное беспокойство».
Если мать ребенка или кто–то другой не могут найти времени для этого взаимного взгляда, то его и не будет. Младенцы, из богатых ли семей или из семей на социальном обеспечении — самые важные из всех людей. В нашей стране дети должны ясно мыслить и быть любознательными, чтобы стать компетентными и жить хорошо. Я не могу понять, почему политикам так трудно это уразуметь? Пропустил ли я что–то?
При всех ограничениях современного рационального ума и при эгоизме власть предержащих, не говоря уже об образовании, обеспечивающем скорее сноровку, чем способность к осознанию, откуда же возьмется мудрость, чтобы пройти через будущие беды? Ясно, что пока здравомыслие одолеет хаос, миллионам предстоит умереть. Я рад, что меня не будет, и что я не увижу грядущие беспорядок и смятение.
Есть две вещи, которые поражают меня в нас, людях: мы необыкновенно жестки и предприимчивы, и, получив пинка, — храбры. Это с одной стороны. С другой стороны, со сверхъестественной безошибочностью мы наступаем и наступаем на одни и те же грабли.
И все же… Однажды вечером, давным–давно. Друг, теперь умерший, вопросительно поднял бутылку вина. Я посмотрел на свой стакан, и, не думая, сказал: «Он еще наполовину полон». А потом засмеялся, поняв, что продемонстрировал себя по определению оптимистом.
И таким я, наверное, наивно остаюсь. Но Ханна Арендт, которая знает гораздо больше меня, говорит: «Мы, естественно, порочны, но мы не порочны по нашему естеству… В мире мы, возможно, по–прежнему у себя дома.»
Тот, который
Некоторые «верят в Бога». Другие отвергают саму идею, потому что она иррациональна, а иррациональное, говорят они, не доказуемая вещь.
Сомнение основано как на вере, так и на безверии. Сказать «я верю в Бога», значит, иметь в виду, что бога может и не быть. Атеист попадает в такое же затруднительное положение: а, вдруг там наверху, кто–то все же существует. Если каждое утверждение содержит собственный встроенный антитезис, тогда, наверное, и верующие, и насмешники могут найти лучшее применение своим мозгам.
Парадоксально, но природа Бога — это другое дело. Она вряд ли человеческая, даже если и не углубляться в вопрос. Мы говорим, что луна вращается вокруг солнца, но, на самом деле, и наша Земля, и луна вращаются вокруг единого центра тяжести, называемого барицентр. Человек и Бог вращаются друг относительно друга. Которое из тел главное?
Легкомысленная метафора для Бога: северный магнитный полюс. Он расположен где–то к северу от нас, его местоположение со временем сдвигается, он так далеко в горах, что никто его никогда не видел, и, в любом случае — это не то, что может быть увидено, но если нести на веревке кусок магнитного камня, он приведет вас через снег и бури туда, где вы хотите быть.
Патер Браун, сыщик из «Рассказов Патера Брауна» Честертона, в «Предсказании собаки» замечает, что когда люди перестают верить в Бога, они теряют здравый смысл. Я думаю, иногда это правда. Люди так страстно и горячо желают «верить» во что–то, что читают гороскопы, говорят о «мистицизме» и делают из книг типа «Кода да Винчи» бестселлеры. Лучше бы они ходили к мессе.
Я был очарован, когда впервые прочитал в энциклопедии о муциллитах, последователях когда–то основной ветви теологии суннитов. Муциллиты придерживались мнения, что у Бога есть суть, но нет неотъемлемых свойств. Я немедленно почувствовал себя как дома в чистом воздухе этой мысли, такое отношение к богу показалось мне благородным и уважительным. Так не похоже на ноющих христиан, высмеянных Ницше в «Генеалогии морали»: «Ужасающее панибратство, с которым они обращаются к своему Создателю… тыкаются в Бога носом и лапают его».
Но, прочитав повторно, я увидел, что кое–что пропустил: «нет вечных неотъемлемых свойств». Причина, по которой Аллаха рассматривают без постоянных свойств, такова, что иначе и эти свойства будут вечными сущностями, а это был бы политеизм. Я полагаю, в этом есть какой–то логический смысл, но затем они продолжают — и это уже для меня непонятно — что Аллах знает, хочет и действует в силу своей сути, а не через свойства знания, воли и мощи».
Это еще сложнее Троицы.
И все равно, если бы меня принуждали верить, я мог бы принять Аллаха без свойств.
Милан Кундера, возможно, в чем–то похож на муциллита: в рассказе «Эдвард и Бог» Эдвард «страстно мечтал о Боге, поскольку один Бог свободен от уводящей в сторону необходимости КАЗАТЬСЯ и может просто БЫТЬ. Поскольку он один составляет (Сам, единственный и нереальный), существенную противоположность менее существенному (но гораздо более реальному) миру».
Нортроп Фрай в «Великом Коде», исследовании Английской Библии, говорит, что Бог, возможно, не совсем умер, похороненный в мертвом языке, слова которого были «словами силы». Были времена, когда сатира, кажется, могла быть смертельной. Слова выродились и стали нейтральными жетонами, которые можно менять не вещи.
Пол Тилих, единственный теолог, которого я наполовину понимаю, говорит, что Бог — это основа нашего существования. Я предполагаю, что он имеет в виду аспект восприятия фигура–фон. Является ли Бог почвой, относительно которой мы конфигурируем себя смертными людьми? Сравнительно необразованному человеку типа меня это кажется как правдоподобным, так и надуманным. Слова, слова, слова.
Одно мне кажется ясным: что бы мы ни говорили, есть Бог или его нет, он — артефакт, и иногда дерзкий.
Физики могут прийти к пониманию и объяснению силы тяжести. Или даже — со временем — к пониманию и самого времени. Возможно, они сумеют заглянуть и в калпы до Большого Взрыва. Кто знает, а вдруг они с очевидностью убедятся, что этой Вселенной, в конце концов, движет Бог?
Загадка навсегда останется. Я бы скорее восхитился древними евреями, которые считали, что давать имя этому неизвестному присутствию значит, вроде как, преуменьшать его значение. В Торе его имя по–прежнему пишется «Б-г». Присвоить кому–то или чему–то имя значит, в каком–то смысле, им управлять. Обычное слово в качестве имени человека становится для него как бы «рукояткой». А для чего еще рукоятка, как ни сжать ее, схватить за нее и подвесить? Назвать — значит неизвестно откуда извлечь наименованное к нам, сюда. «Язычники», с которыми евреи сталкивались во время своих скитаний, давали имена и обиталища созданному из воздуха неизвестно чему. Евреи называли это «идолами».
Но если мы не можем говорить о Б. ге без какой–либо рукоятки, мой личный конкурсный вклад был бы: ТОТ, КОТОРЫЙ. Религиозный человек, я думаю, мог бы подумать о нем, как о ТОМ, КОТОРЫЙ ЕСТЬ. (Такое название действовало бы на нервы атеисту еще больше, чем Бог). Мне кажется, ТОТ, КОТОРЫЙ оставляет (Им? Ему? Ей?) пространство дышать, создавать и воссоздавать себя. Интересно, как бы это перевелось на арабский или иврит.
Но почему, спросите вы, разговоры обо всем этом имеют первостепенную важность? Какое это имеет значение? Большинство людей, которых я знаю, попросту равнодушны ко всей этой теме. Ну, зачем говорить о чем–то, чего не существует? Кому какое дело, спросят они, словно завершая дискуссию.
Мне есть дело. Я думаю, все это ИМЕЕТ значение. Монотеизм поддерживается нашим западным сознанием. Нам надо вновь и вновь задавать вопросы, на которые мы никогда не получим ответов. Мы родились, чтобы спрашивать. Не спрашивать, значит отсечь способность изумляться и закрыть двери перед возможностями.
И я не могу забыть самый сильный из вопросов: Почему не существует ничто?
Постижение бедлама
Гуляя как–то в южной Англии, мы подошли к металлической ограде на краю земли. Моему сыну было четыре года. Когда он в первый раз увидел морщинистую, серую, величественную и неподвижно плоскую громаду моря, растянувшуюся там навеки, он долго смотрел на нее, просунув голову между двумя перекладинами ограды. Потом он наклонился и снова взглянул на море снизу вверх, из–под нижней перекладины. Потом залез на верхнюю — и стал смотреть оттуда. Море по–прежнему было. Я бы тоже хотел, чтобы мир мог потрясать меня одним своим существованием. Иногда, конечно, он и потрясает. Но не всегда. И не надолго.
